Кооперация и интеллигенция
Психоз социального, немедленного переустройства мира овладел российской интеллигенцией. Подстрекаемые революционными трибунами, подобравшими на задворках европейской цивилизации утопическую формулу эгалитаризма, в паническое нетерпение впадали целые социальные слои (если не вся нация). «К топору зовите Русь!», «Долой самодержавие!», «Пусть сильнее грянет буря!» — вещали буревестники всех мастей. «Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит, там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!» (Петя Трофимов, недоучившийся гимназист из чеховского «Вишневого сада».)
Призывы первых русских революционеров вскормили поколение молодых нигилистов. Душе россиянина свойственны крайности, слабое развитие «тормозного устройства» — это отмечал физиолог И. П. Павлов. Все до предела, все до края — эта черта характера выражалась в социальном экстремизме. Представители народничества находились во власти социального идеализма, однако это не помешало им проявить себя как течение левого толка. Протест принял крайние формы выражения — от откровенно уголовного (нечаевщина и большевизм), до ухода от реальной жизни (толстовство). Либо разрушительный гнев, либо молитва: третьего не дано, здесь нет места созидательному труду. Человеческие жизни приносились на алтарь страсти к единообразию, грубой уравниловки абстрактного будущего.
Литературная Россия талантливо проиллюстрировала страницы жизни общества середины XIX — начала XX вв. Н.Лесков не придерживался революционно-демократических воззрений, писал о глубоких народных традициях. Знаток народного быта, он не отступил перед идеями «нетерпеливцев», не принял новых этических теорий. Этическая ориентация писателя основывалась на «внепо-литических» нравственных представлениях, гуманистическом подходе в социальных вопросах. «Возмутительные» листовки 1862 г., пророчившие большую кровь, отмену частной собственности и брака Лесков называл безнравственным явлением. Героям «разумного эгоизма», преданным делу революции (роман «Некуда», 1864) он предсказывал, в их жизни нет будущего: «Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!» В этом высказывании Лесков руководствовался желанием «показать ничтожное пусто-мыслие».
Жизнь и литература соседствуют во всяком обществе, они связаны между собой гораздо более сильно, чем можно предположить. И известные писатели испытали на себе «раздвоение личности» в поисках «истинного» пути социального переустройства общества и мира, своего рода нетерпение, завороженные простотой достижения цели через насилие. Признав неизбежность индивидуального террора, так просто перейти к террору массовому.
Противоречий и раздвоенности не избежал и Л. Н. Толстой. Политические взгляды уже зрелого человека принимали специфические, порой причудливые формы. В.Маклаков, близко знавший писателя, указывал, что мнение о нем в обществе разделилось. Прежде чем начать «тачать и пахать», на одном из этапов эволюционного воззрения, при известии о покушении на Лауница, Толстой с досадой произнес: «И, наверное, опять промахнулся... Я вот тоже понимаю, что как будто и есть за что осудить террористов. Ну, вы мои взгляды знаете. И все-таки не могу сказать: это целесообразно». Арест же любого террориста Толстой рассматривал как непозволительное насилие, в отличие от убийства государственного чиновника (как правило, отца семейства).
Не на Сенатской ли площади публичным убийством героя 1812 г. Милорадовича, «доблестным» декабристом П. Каховским положено начало открытому политическому террору?
Февральские, а затем октябрьские события 1917 года, продемонстрировали на практике создание и проявление социально-психологической среды, когда «средний уровень коммунистов — и морально, и интеллектуально — ниже среднего уровня беспартийных». (В. И. Вернадский. Из дневника. Запись от 2 ноября 1941 г.)
В своих статьях Чернышевский тщетно тужился доказать преимущество коллективного труда, социалистических форм хозяйствования. Жизнь показала, что социализм не обеспечил высшую, по сравнению с капитализмом производительность труда.
Бомбометателями-убийцами, террористами становились студенты недоучки, женщины-фельдшерицы, учительницы, словом, народники-интеллигенты, те, кто по своей природе и избранной профессии должны были трудиться во благо просвещения, науки и здоровья нации. Террористы становились героями времени, их именами по настоящее время названы улицы.
При попустительстве интеллигенции индивидуальный террор в конце концов закономерно перерос в массовый.
В. Короленко отмечал свойство российской интеллигенции легко заражаться чужими идеями, которые могли овладеть ее воображением: «Вечные бродяги и искатели», желавшие политического переворота, прошли путь разных политических течений: от чай-ковцев до террористов. «Разные типы русских чудаков» бродили по континентам в поисках таинственной готовой мудрости, вкусив практический опыт общины коммуниста Фрея, строили свою российскую коммуно-утопию «Криницу» и городские «фаланстеры», умирали на баррикадах во имя братской солидарности.
Легионы нигилистов, циников, которые вдруг явились в се мействах и на улицах, наводнили города. Образы «своеобразных интеллигентов» остались в судебных политических и уголовных процессах, прессе, литературных образах и воспоминаниях.
«Герои времени», не раз переживали разные фазы российского интеллектуального брожения. Судьба не раз давала им шанс проявить себя на трудовом поприще сообразно их профессиональному образованию. Но, увы, постоянный разлад между мыслью и жизнью не выработал устойчивого равновесия, способности к плодотворному труду. Производительный труд — основа капитала, благосостояния семьи, основа общества. Этому не была обучена интеллигенция. Вот поговорить, пофилософствовать, поразгла-гольствовать, позвать в светлое будущее, не трудясь, это, пожалуйста. Н. Бердяев писал, что «демагогия деформирует душу нашей интеллигенции». Нам есть, с чем сравнить Россию: вся культура и вся цивилизация Западной Европы построены на преобразующем воздействии труда, революция сама по себе ничего не создает.
В социальном портрете российского интеллекта не раз отмечались такие черты, как кликушество и готовность к страданиям.
«Вот вы были в Сибири, в тюрьме, в ссылке. Сколько я ни прошу у Бога, чтобы дал и мне пострадать за мои убеждения, — нет, не дает этого счастья». (Из разговора Л.Толстого с В.Короленко.) Или: «Какая вы счастливая! У вас есть настоящая, невыдуманная работа». (Из беседы Л.Толстого с вдовой нечаевпа, умершего на каторге). Также: «Ничто так вполне не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную, голодную. Нетерпение, отсутствие глубины понимания, неразборчивость в средствах для достижения поставленной цели.
В. Короленко отмечал, что в душе великого писателя переплелись «все злобы и противоречия» нашей жизни. Но только ли у него? «Русская интеллигенция, по большей части люди, которым само образование давало привилегированное положение, как освистанный филистимлянами Самсон, сотрясали здание, которое должно было обрушиться и на их головы», — замечал Короленко.
«Я нужен России... Нет, видимо, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник, портной нужен, мясник...», — размышлял герой Тургенева. («Отцы и дети»). Недоучка студент Петя, бросивший учебу ради «служения» народу («Вишневый сад»), а не талантливый, но неудачливый доктор Дымов («Попрыгунья») стал героем своего времени. Не тысячи безвестных тружеников — земцев, учителей, врачей, ученых — интеллектуалов, становились героями дня, а нищие, пустые болтуны, находившие поддержку в душах присяжных заседателей на политических процессах, занимали сердца и души обывателей. Отсутствие собственного мировоззрения, мышления, широкого образования, и при этом поспешность и нетерпимость, неумение анализировать обстановку, готовность поспешно принять умозрительную схему, обещающую разрубить, как гордиев узел все социальные проблемы, — вот черты, характеризовавшие большую часть революционно настроенной интеллигенции.
Литературная критика отрицала действительность жизни, погружая нацию в иной поток сознания. Наступала эпоха экспансии в утопию. Один из «проводников» последней — неистовый Виссарион Белинский.
«Этот блаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием совести, иногда, впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода, — не от сомнений, не от разочарований, о, нет, — а вот почему не сегодня, почему не завтра. Это был самый торопившийся человек в целой России...», — отмечал Ф. М. Достоевский.
За Белинским шли иные. «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», — писал Н. Некрасов.
Л. Толстой, посещая Бутырки, любовался домашней обстановкой одного из интеллигентов, окруженного оборванными и одичавшими детишками и, сидя среди этой «мелюзги», повторял благодушно: «Как у вас хорошо! Как я вам завидую».
Героем дня, вызвавшим восторги писателя, выступал полунищий философ, многодетный отец, живущий на случайные заработки своего старого отца, сам же не желающий трудиться «из убеждений».
Российского интеллигента всегда раздражало материальное благополучие: «Героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника.., его мечта — быть спасителем человечества, или, по крайней мере, русского народа». Его идеал «абстрактное народное счастье», «его Бог есть народ».
Имеют ли моральное право быть вестниками времени, борцами за народное счастье, вершителями судеб российских, эти «герои времени»? Ради кого раздавались требования социальной революции? Безответственные разночинные реформаторы, мечтатели о счастье всего человечества на деле не проявили способности к производительному труду.
Деградация трудовой этики вылилась в формулу — «наша ненависть — высшая формула добра». Любимое занятие российской интеллигенции — критика окружающей жизни при полной неспособности к участию в создании «предпосылок для реализации естественных экономических законов».
В отличие от европейского образованного интеллектуала, российская интеллигенция росла «вне потребности экономического производства». «Экономический материализм утратил свой объективный характер на русской почве, производительно-созидательный момент был отодвинут на второй план», — отмечал Н.Бердяев. Объект ненависти российской интеллигенции (государственная система, самодержавие) имел личностный характер — серия покушений на царя и государственных служащих тому подтверждение. Россия не выработала стремления и желания двигаться к правовому обществу.
В отличие от Европы, Россия миновала фазу эволюционного развития правовой культуры. Бесчинство и своевластие чиновничьей касты, беззащитность перед государственной властью личности, нежелание или неумение интеллигенции участвовать в совершенствовании государственной системы управления, сделали российскую интеллигенцию вечным возбудителем стихии. Конфликт, возникший между властью и чернью, подогреваемый интеллигенцией, проложил путь к революционной авантюре.
Как отмечал знаток российской ментальности В.С.Гиляровский, Москва жила своей жизнью, московская студенческая среда — своей. Образовательная реформа Александра II (1865) дала профессорскую автономию, общедоступность образования.
При состоянии «перепроизводства образованной интеллигенции» (с 1861 г. студенческий контингент составляли главным образом разночинцы), недовольство студенческой и преподавательской аудитории стало делом привычным.
Литература сохранила описание студенческой среды разночинцев, своего рода «вечных студентов Трофимовых», так и не окончивших учебные заведения.
«Рассадниками» бессмысленного бунтарства, его гнездом еще во времена Александра II стали Московский университет и Петровская академия. Студенты академии — «молодые люди в простых блузах, красных рубашках, истертых сапогах. Там собиралась передовая молодежь, среди которой были распространены революционные идеи и начинали зарождаться первые революционные кружки».
Университетский устав пореформенного периода 1865 г. обеспечил неограниченный доступ в Петровскую академию представителей всех сословий без вступительных экзаменов и специальной подготовки. Вольница царила не только в студенческой среде, но и преподавательской. «Студент-петровец, бородатый, в косоворотке, с суковатой палкой в руке стал в обывательском представлении олицетворением революционера», — писал Чаянов.
Нечаевское дело 1869 г., ставшее первым открытым политическим процессом (убийство студента И.Иванова в гроте Петровско-Разумовского парка) по сути — уголовное дело.
Гиляровский оставил колоритное описание студенческой среды: «Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широкими полями, иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и солидность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции».
«Любимым местом сбора революционного московского студенчества был кабак именуемый "Адом", по сравнению с которым хитровская "Каторга" казалась пансионом благородных девиц. Из отворенной двери вместе с удушливой струей махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловонья оглушает смешиванием самых несовместимых звуков...
Все пьяным — пьяно, все гудит, поет, ругается... дальше общего зала не ходили, а зал только парадная половина «Ада».
Заходили сюда и косматые студенты, пели «Дубинушку» в зале, шумели, пользуясь уважением бродяг и даже вышибал, отводившим им каморки, когда не находили мест в зале».
«Ад» — место сбора не только нищих и воров, жуликов и проституток, уголовных элементов, но и революционной молодежи.
«Кошачьи концерты» (вой, крик, ругань, бросание тухлых яиц в неугодных работников прессы) не были новостью для студенческой среды, как и ежегодный студенческий «праздник» — Татья-нин день, часто совмещаемый с хулиганскими выходками.
Революционный студенческий дух находил «живой отклик» и поддержку в преподавательской среде, не отличавшейся умеренными взглядами. Оценки и мнения «учащейся молодежи» оказывались «руководящими для старейших», — отмечал С.Булгаков.
Попытка ввести учебу в рамки цивилизованного образования путем принятия более строгого, чем предыдущий устава (1873) вызвала целую бурю негодования в студенческой среде, частые многолюдные политические сходки. Введение нового устава (на предмет приема в академию из среды окончивших земледельческие училища и средние специальные заведения, детей землевладельцев, крестьян, а также путем вступительных экзаменов, установление экзаменационных сессий), рассматривались как ущемление прав. «Детей считали чуть не "солью земли", в них видели вождей, предназначенных вести нас в обетованную землю. И всего забавнее то, что сами дети вообразили, будто они призваны к этому, будто эта миссия именно по их силам», — отмечал один из идеологов радикального крыла общественного движения в России П. Ткачев в 1876 г. — с гимназической поры не знавший иного общества, «кроме общества юношей, то увлекающихся студенческими сходками, то таинственно конспририрующихся, то устраивающих воскресные школы и читальни, то заводящие артели и коммуны, то опять хватающихся за народное образование, за идею сближения с народом, и опять, и опять конспирирующихся; я всегда был с ними и среди них — всегда...».
Закрытие в 1890 г., и вновь открытие академии, мало, что изменило в настроениях ее обитателей. В 1905 г. Петровская академия вновь излюбленное место революционных встреч деятелей Москвы, собраний в общежитиях не только студенческой среды, возникновения различных легальных и нелегальных кружков.
А. Ф. Фортунатов именовал 1905 г. «лучшим периодом в жизни Петровско-Разумовской школы (то есть Академии— Авт.)». Наделе учебный процесс из-за участия студентов в революционных событиях был полностью остановлен. Совет Академии, по сути, выразил поддержку происходящим событиям, принял решение «не считать участие студентов в забастовках поступком, подлежащим взысканию ».
«В глазах здоровой части общества слово «студент» стало нарицательным именем интеллигенции в дни революции», — так писал свидетель тех событий С. Булгаков.
Он назвал это явление «духовной пэдократией» — величайшим злом нашего общества.
Правительственная попытка создания в 1900-е гг. сети коммерческого образования посредством устройства новых высших заведений (коммерческих и технических) «в форме политехнических институтов» имела целью создание организации развития интеллекта молодых людей. Однако в нездоровую политическую эпоху и профессура и студенчество отдали дань «натиску и буре». Политехникумы оказались своеобразными маленькими государствами в государстве со своей конституцией, парламентами — Советами старост. Борьба партий, предвыборная агитация, афиши, речи — вопросы, которые более нежели учебный процесс волновали студенческую аудиторию, часто подогреваемую профессорами. А. С. Посников — первый декан экономического факультета Петербургского политехникума — проводил политические совещания на своей квартире. Политических арестантов из числа студентов крайне левых партий руководство Политеха брало «на поруки», погибших во время волнений 1905 г. отпевали и хоронили за счет института, но под красными знаменами под пение «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Ректор политехникума А.Г.Гагарин (монархист, как он сам себя так характеризовал) следовал с революционной толпой за гробом убитого революционера.
В период правления Александра II подобно грибам после дождя появлялись гимназии, институгы и проч. учебные заведения в уездах и губерниях, что отвечало требованиям интеллигенции открыть «народу путь в науку». Но в стране с неразвитой еще экономикой, образование оставалось невостребованным. К началу царствования Николая II в России было уже более миллиона нетрудоустроенных лиц с гимназическим (и даже высшим) образованием, чуравшихся черной работы. Множились ряды недовольных.
«У нас в России работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, не ищет ничего, ничего не делает и к труду пока не способно. Называют себя интеллигенцией, учатся плохо, серьезного ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют... мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку», — рассуждает герой «Вишневого сада», сын аптекаря, вечный студент 26 или 27 лет. — «Мне еще нет тридцати, я молод, я еще студент.... Я предчувствую счастье, я уже вижу его... Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и в первых рядах!»
Земский врач Солнечногорской лечебницы Московской губ. И. И. Орлов (1851-1917 гг.) писал А. П. Чехову: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен порок в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна...».
«Распространенное русское интеллигентское свойство — не шибко любить делать дела, больше о нем разговаривать, спорить, а если уже и взяться, так не доделывать до конца, прощать себе и другим оставшиеся вершки», — писал А. И. Солженицын, не будучи высокого мнения об интеллигенции.
В 1860-е годы строительству развитых производительных отношений, вовлечению рядового труженика в процесс самодеятельного и культурного хозяйствования, способствовала отмена крепостного права, просветительная и культурническая программы, появление земств. Реформы Александра II подарили новые возможности для участия интеллигенции в процессе преобразования общества. Однако с русской интеллигенцией случилось своего рода «несчастье», парализовавшее «любовь к истине» (Н.Бердяев), породившее убеждение: «сила русского народа не в экономической мощи».
«Трудовая» интеллигенция культивировала социальный паразитизм, призывала по науке изменить мир, приспосабливая европейские учения к архаическим формам хозяйствования, имевшим место в России (община) в политических целях во имя «служения народу»: социализм — высшая форма всеобщего, всечеловеческого счастья, какая только когда-либо вырабатывалась человеческим разумом. Нет для него ни пола, ни возраста, ни религии, ни национальности, ни классов, ни сословия! Всех зовет он на чудесный пир жизни, всем дает он мир, свободу, счастье, сколько может взять».
1870-е гг. — время активизации революционных сил; «ученики Чернышевского, Добролюбова, Писарева сплотились в растущую, хотя и неорганизованную силу» (П. Л. Лавров). Освобождение крестьян от крепостной зависимости не усмирило жаждущих борьбы, в погоне за «модой» они были не прочь прослыть за умных и «немножко опасных людей», отсутствие какой-либо цели и каких-либо убеждений, стремление к показному эгоизму.
В 1867 г. вышел роман Тургенева «Дым», написанный «по характеру душевной исповеди». Публикация романа была воспринята «передовыми» критиками, как карикатура на русские революци-оиные круги. Согласно их мнению, в условиях русской действительности второй половины 1860-х г. Тургенев не видел тех передовых сил, которым принадлежит будущее. В 1867 г. Тургенев писал Герцену: «Меня ругают все — и красные и белые, и сверху, и снизу, и сбоку — особенно сбоку».
Изображение бесперспективности революционного движения, отрицательного отношения к крестьянской «энергии», вызвало резкую критику Н. А. Некрасова, которая и определила сущность обвинений революционных демократов против Тургенева.
Многие ли современники знали И. А. Гончарова, талантливо и правдиво описавшего существенные процессы русского общественного развития? Гончаров стремился играть роль спокойного, объективного и «нейтрального» наблюдателя общественной жизни. Находясь в центре общественной жизни, Гончаров не дал вовлечь себя в водоворот политической борьбы, оставаясь на умеренно-либеральной позиции: «Умеренным просветителем он остался в стороне от революционных идейных исканий. Гончаров не последовал за Белинским, как «трибуном», провозвестником новых грядущих начал общественной жизни», между ними всегда лежала идейная грань.
Романы «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» связаны «одной общей нитью, одной последовательной идеей — переходом от одной эпохи русской жизни к другой — и отражением их явлений в моих изображениях...». Гончарова привлекала неотвратимость смены эпох и их драматизм: дореформенный, пореформенный и послереформенный периоды. Ему была чужда русская общественно-политическая жизнь 1860-80-х гг. с «хождением в народ» и народовольство, чуждо народолюбие, толстовство, «почвенничество». Один из основных мотивов его произведений — слабое
мерцание сознания, необходимость труда, настоящего, не рутинного, а живого труда, в борьбе с всероссийским застоем». Писатель отмечал, что «крайности не в двух-трех нигилистах, а в целом легионе, который вдруг явился в семействах, на улицах — повсюду, наводнил города».
1870-е годы отмечены новыми антинигилистическими романами, не вызвавшими отклика в душах революционных критиков. Это — «Бесы» Достоевского, «На ножах» Лескова. Герой романа Лескова, сторонник авантюристического и эгоистического начала в общественном брожении, противопоставляет себя не только «отцам» общества, но и обществу в целом. «Передовой» герой размышлял не о праве людей, а о своем праве вершить судьбами людей, о способе экспроприировать общество.
В традициях российской истории принятие мифологий чужих народов: аскетизма, жертвенности, страдания. 1860-е годы — «пьяные» годы. Все или ничего, нужна кровь: «Выход из этого гнетущего страшного положения... один — революция, революция кровавая неумолимая, которая должна изменить все, все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее, хоть знаем, что прольются реки крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы», — это из прокламации «Молодой России», выпущенной кружком «Вертепник» Московского университета в мае 1862 г. Добавим к этому «Что нужно народу» (Н. П. Огарев), «Что надо делать войску» (Н. П. Огарев, Н.Н.Обручев), «К солдатам» (Н. В. Шелгунов), «К братьям крестьянам» (Н. В. Шелгунов, М. Л. Михайлов). Разрушительные идеи питали учащуюся молодежь. Каждый день пылало зарево над обезумевшей столицей, начавшиеся пожары в Петербурге распространялись по стране: «Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий..., а выборный старшина».
Лозунг 1870-х гг.: «Подготовьте в России широкое социалистическое движение среди крестьян и рабочих».
Женева — небольшой швейцарский городок — «геологическое напластование» русских эмигрантов XIX в. Здесь одновременно можно было встретить декабриста Поджио, «совсем сданного в архив»; крайнего радикала и воинствующего публициста Герцена, вокруг которого «бурлила и шумела молодая эмиграция». Как писал современник, «эта партия, считавшая себя представительницею новых веяний, и которую в то же время только с натяжкой можно было уравнять с социалистической; скорее это была группа нигилистов, потому что, состоя из незрелых юношей и недоучившихся студентов, она не имела определенных политических взглядов, и вся программа ее сводилась к огульному отрицанию всего прошлого России и заслуг ее прошлых деятелей на пользу общества и народа, а в настоящем — на полное уничтожение всякого государственного и общественного строя...».
В Женеве беспристрастный наблюдатель не мог бы отыскать между ними идейную преемственную связь, «пришел бы в недоумение от того хаоса мнений и противоречий, того непримиримого нравственного разлада, какие разделяли этих представителей протеста». Молодая эмиграция 1880-х гг., ни в грош не ставившая своих предшественников, сильно нуждалась в средствах, была «не способна ни к какому труду», к систематической работе вообще, еще того менее, к выяснению политических и общественных задач времени, «сильная только в своем отрицании всего существующего». Впоследствии эта группа молодых революционеров-эмигрантов вступила в Интернационал, «усвоила учение социализма и стала ближе всего сходиться с Бакуниным и его проповедью анархизма».
Судьба многих российских революционеров, не перенесших «краха своего дела» в 1880-е гг. завершалась в клинике известного врача-психиатора В.Маньяна во Франции, в которой находили приют многие политические эмигранты. Причина крылась в одном: «Жить идеями, полюбить эти идеи и в то же время не иметь возможности ни осуществлять их вне, ни поддерживать внутренний процесс их развития превратилась в великую пытку для нетерпеливых».
Разрушительность идей и действий, а не созидательный труд — идеал российской интеллигенции. «Ну, предположим, я попробую открыть школу, заведу образцовую ферму, артельное хозяйство, а вместе с тем заступлюсь вот за такого-то из наших крестьян, волостного судью, которого недавно выпороли в угоду помещику Свечину. Дадут ли мне возможность продолжить?» — размышлял Кропоткин, получивший в наследство тамбовское село Петровс-кое-Кропоткино. Каждодневный труд на благо конкретных людей не по плечу устремленным в революцию; земская служба, помощь бедным крестьянам и священникам слишком мелкое занятие; чтение лекций «баррикадно-революционного характера», призыв крестьян к бунту и походу на Москву для революционеров ближе, чем судьба скромного земского служащего, оказывающего конкретную помощью крестьянам родного села. «Все или ничего» — такова позиция российской революционно настроенной интеллигенции.
Социалистические идеи носились в воздухе. «Цвет России», «лучшие люди из русской интеллигенции» — так именовались разругаители, ушедшие в революцию. Те, кто должен был быть носителем духовных ценностей, ее охранителем, стал ее разрушителем. Налицо явился перелом в общественном сознании людей неглубокой внутренней культуры, с определенным складом мышления, базировавшемся на самоутверждении через разрушение. Сознание творило судьбу: «Судьба диктуется не только обстоятельствами, как мы часто думаем, а образовавшимися смысловыми структурами сознания» (С.Н.Братусь), когда «само идеологическое настроение общества может создать террор» (Солженицын). Конечная цель революции, этой своеобразной социальной игры — власть. Человек выпадал из этой игры. Массы — вот ее движущая сила, орудие и, одновременно, жертва. Интеллигенция никогда не выражала интересов большинства, потому ей нужен бунт — «раскачивание лодки» — для достижения поставленной цели. Радикальная интеллигенция всегда находила слова для самооправдания: «Случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила любовь к истине... без должной культурности и духовности возникает ложная идеология— на лжи можно построить самые смелые революции».
П. Ткачев писал Ф. Энгельсу: «Он [русский народ] в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного землевладения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции». Кропоткин полагал, что «сами по себе внешние условия, в которых происходит формирование мировоззрения, как бы благополучно они ни складывались для возбуждения вольнолюбия и протеста, еще не в состоянии объяснить переход на революционные позиции. Это объяснение надо искать в сложном взаимодействии внутреннего мира личности с окружающей средой, и, прежде всего с людьми». Не менее страстный революционер Г. В. Плеханов признавал, что «интеллигенция играла в наших революционных расчетах роль благодетельного провидения русского народа, проведения, от воли которого зависит повернуть историческое колесо в ту или иную сторону».
Создавая ячейки будущего нового общественного строя (кооперативные общества, коммуны, артели, товарищества), отдельные радикалы не гнушались и уголовными методами борьбы с государственным порядком. Ум интеллигента, постоянно охваченный демагогией, не позволял отличить представление от реальности.
Нормальное общество возникает из определенного исторического процесса. Либеральная земская интеллигенция объединилась с интеллигенцией социалистического толка, выступавшей
против власти. Ненависть развивалась спорадически — к крепостному праву, самодержавию и, наконец, к власти, как таковой. С получением политических свобод борьба только обострилась. Российская интеллигенция вступила в XX в. с ощущением неизбежности революции.
В парижской эмиграции, в период тяжелых раздумий И. Шмелев писал: «Российская интеллигенция роковым образом не смогла создать крепкого национального ядра, к которому бы тянулось самое сильное, самое яркое по талантам». Свои итоги социальных потрясений 1917-го подвел и Гриневецкий: «различные политические группы революционной интеллигенции, если и конкурировали между собой, то отнюдь не в прояснении сознания народа, а в утверждении заявленных прав и демагогических призывах».
Логический конец произошедшего был предопределен, «увлеченные демагогией массы, не встречая реального сопротивления, а лишь словесные призывы вождей и руководителей, должны были смести со своего пути, сознавшие, хотя и поздно, свою ответственность группы революционной демократии, что и сделал октябрьский переворот», — заключал Гриневецкий.
Я синим пламенем пройду в душе народа. Я красным пламенем пройду по городам, Устами каждого воскликну: я — «свобода!» Но разный смысл для каждого придам. И враг прочтет: «Пощады больше нет...» Убийству я придам манящую красивость. И в душу мстителя вопьется страстный бред. Меч справедливости — карающий и мстящий -Отдам во власть толпе. И он в руке слепца, Сверкнет стремительный, как молния разящий -Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
М.Волошин
Гражданская война, ленинская политика и красный террор довершили не только экономический, но и духовный распад общества. Поэт революционных катастроф и социальных потрясений прочувствовал трагедию русской революции.
С Россией кончено... На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ли Кому земли, республик, да свобод, Гражданских прав? И родину народ Сам выволок на гноище, как пугало!
М. Волошин. Ноябрь 1917 г.
Тогда же, безвременно ушедший из жизни Гриневецкий писал, что «моральную ответственность перед народом будет нести вся революционная интеллигенция в целом...». Осознала ли она свою ответственность за гибель России? Вряд ли. Спасательный корабль с бывшими страстными проповедниками, посеявшими сорные зерна утопий, чья безудержная демагогия имела трагические последствия для России, благополучно прибыл в Германию. Оставшимся в Совдепии повезло меньше.
В числе многих проблем, ставших перед Россией с февраля 1917г., самая сложная — «восстановить представления экономики в умах не только темных масс, но и более ответственных слоев населения». Отличительной чертой всех утопических учений является отсутствие экономической целесообразности. «На ходе всей революции Россия должна убедиться, что социальный perpetuum mobile также неосуществим, как механический», а социализм — не экономическая категория. Лишь подтвержденное практикой теоретическое учение имеет право на жизнь. Без переориентации общественного мнения здесь не справиться: «Отныне... идеология, строившая воздушные замки социального благополучия, должна быть изжита. Малы и даже отрицательны социалистические достижения социальной революции»328. Реальная власть в феврале 1917 г. оказалась в руках интеллигенции, сумевшей социалистическими и политическими экспериментами разрушить экономику страны за восемь месяцев правления, что убедительно показал Гриневецкий. Упование на систему кооперации как на некую социальную, политическую и экономическую силу — один из видов утопии.
«Россия по-прежнему больна, «болезни» российского общества коренятся в общественном сознании — в традициях, привычках, верованиях и стереотипах, в ценностных ориентациях, предпочтениях и ожиданиях, в настроениях, бытовых «мнениях» и научных знаниях, а также в преднамеренных действиях или неопределенных ошибках политических деятелей, также вытекавших из предыдущего опыта, привычек и традиций».
Россия обольстилась левизной. «Ходить налево» в народе означает — ходить не туда, куда надо. «Левый» — понятие меньшинства. «Левша» Лескова — злоумышленник, подковавший блоху,
т. е. сломавший изощренным способом сложное творение мастеров— механическую игрушку. Отсюда: «правый» — от слова «правда» (большинство), левизна— тип цивилизации, навязываемый большинству.
«Болезнь левизны» все еще владеет российским обществом. Общество не изменится, если изменения не подготовлены экономически, культурно, психологически. Выход из дестабилизации — в меру сил и возможности создавать условия к поступательному и цивилизованному развитию страны. «Полуденный зной проходит, и наступает вечер и ночь, а там и возвращение в тихое убежище, где сладко спится измученным и усталым» (И. С. Тургенев. «Отцы и дети»).